"И случилось же влюбиться в господина мёртвой топи,
С ним не сладишь добрым словом, не удержишь на цепи,
Не приворожишь на травах, есть один лишь верный способ -
Кровь стекает по ладоням. Где ты, милый? Хочешь пить?"

Если бы Валере кто-то заранее сказал, что дорога до Хогвартса будет проходить по воде, он бы наверное сто раз подумал, соглашаться или нет. В «Буревестник» они тоже плыли по воде и ничем хорошим это для него не кончилось. Но никто не сказал и он согласился. Именно поэтому сейчас он оказался в лодке посреди огромного озера с группой каких-то разношёрстных ребят, явно с разных факультетов. Все правильно, деление начнется в стенах школы, а пока что они все — одна команда. Все, кроме Валеры.
Он ее чуял.
Чуял, когда поспешно забирал свои вещи из купе, чтобы случайно не встретиться с ней — особенно взглядом.
Чуял на перроне, где какой-то огромный и в лохмотьях бородатый мужчина собирал их, будто стайку детсадовцев, чтобы провести через старинного вида городок до пристани.
Чуял он ее и сейчас, хоть находился в совсем другой лодке и встречался глазами с другими, но уже не с ее. Ее же взгляд он одновременно искал и старался не поймать, всякий раз отводя его в другую сторону, как только казалось, что вот-вот траектории пересекутся. Ему казалось, что это будет выше его сил — лучше уж снова шагнуть в воду, словно в серную кислоту.
В голове раздается голос Дениса. Он теплый, как свежеиспечённый хлеб и пахнет луговой травой и клевером. Денис улыбается и хлопает Валерку по плечу, задерживая руку.
«Ну ты же знаешь, что это уже бесполезно. Помнишь, я рассказывал тебе про уравнение Дирака? А как оно звучит помнишь? — Денис склоняется к младшему брату, — Если две системы взаимодействуют друг с другом в течение определенного периода времени, а затем отделяются, их можно описать, как две разные системы, но они начинают существовать, как иная уникальная система — единая. То, что происходит с одним продолжает влиять на другого, даже на расстоянии миль или световых лет, а ты всего лишь в нескольких десятков метров от нее».
На этот раз Валера не скидывает с плеча его руку, он просто слушает голос и неосознанно начинает выводить пальцем по поверхности бортика формулу — (∂+m)ψ=0.
Да, он все прекрасно помнит, черт бы тебя побрал...

А еще Валера ни с кем не разговаривал. Вслух. Пара ребят, оказавшиеся в той же лодке, решились задавать вопросы, но ответы юноши были настолько односложными, что те бросили эту затею. В конце концов всегда интереснее с теми, кто к тебе тянется, а не возводит кирпичную стену толщиной в метр.
Как ни странно вода успокаивала. Ее гладь казалась черным полированным зеркалом, а когда лодки плыли, чудилось, что оно идет шелковыми волнами, словно мягкая ртуть. Валера почти все время смотрел только на воду — он лишь пару раз кинул задумчивый взгляд на приближающуюся громаду школы на вершине скалы. Это строение совсем не было похоже на ту школу, в которой учился он. Оно больше напоминало феодальный замок с бойницами и огромным непроходимым рвов по периметру.

В какой-то момент юноша отцепил руку от борта лодки и потянулся пальцами вниз. Рука слегка подрагивала от ожидания уже знакомой ему нестерпимой боли, но Валера все равно коснулся глади этого зеркала. Нет, это просто вода. Ледяная, мокрая, несущая в себе смерть в ином обличье. Она не растворит его заживо и не заставит орать и корчится, как было в тот раз. После стука колес ее бесшумная непроглядная толща навевала какое-то подобие умиротворения — стуком колес в багажном вагоне он был сыт по горло. До момента, пока поезд с облегченным шипением остановился, Валера успел насчитать семьдесят три с половиной тысячи ударов.
Он прикрыл глаза и шумно вдохнул ставший почти холодным воздух. Валера думал о том, с кем Фрэнсис села в лодку и на кого сейчас смотрят ее глаза, в которые он нырнул без оглядки, как в Архиерейку. И которые жгли его, как жгла до костей та святая вода. Теперь к этому прибавилось еще что-то. То, что сдавливало грудную клетку и виски при мысли, что она кому-то улыбается и тот — другой — имеет право на то, на что он давно все права растерял. Этих стальных обручей раньше никогда не было и Валера не знал, как от них теперь избавиться. Оковы и цепи никогда не были желанными, а когда их так много...
От мыслей отрывает свисток.Громадный мужчина, плывший на лодке впереди, пробасил о том, что они прибыли.
— Добро пожаловать в школу чародейства и волшебства Хогвартс!
Добро пожаловать, мысленно повторил Лагунов, распахивая глаза и видя перед собой кусок берега и сразу за ним каменную стену с огромной решетчатой дверью — почти воротами. Все поспешно начали вылезать из лодок, которые успели причалить. Потом они шли по каменной кишке коридора, на стенах которого ярко горели масляные факелы. Валера старался держаться в начале колонны, идя почти следом за великаном. Он не смотрел по сторонам, но все равно чуял ее. Похоже, запах ее кожи и волос впитались в ткань пиджака. А может в него самого.

Перед дверьми в какой-то огромный зал их встретила высокая и худая, как жердь женщина с острым колпаком на голове и ещё более острым взглядом. Она медленно обвела им группу и захотелось сразу расправить плечи и поздороваться. Но все молчали. Тогда женщина хлопнула в ладоши, призывая к вниманию. По мнению Валеры, это было лишним — все и так смотрели только на нее.
— Сейчас вы все пройдете в Большой Зал, где первокурсники пройдут процедуру распределения. — внезапно ее колючий взгляд оказался прямо в глазах Лагунова, — Тех, кто приехал на обучение по обмену это тоже касается. — Валера едва заметно кивнул и только после этого женщина убрала свои коготки от его роговиц, — Потом вы познакомитесь с нашим заместителем директора и с остальными педагогами. После этого сможете приступить к праздничной трапезе. — она сделала выжидающую паузу и добавила, — Все ясно? Тогда вперёд, навстречу знаниям.
Только после этого огромные створки дверей разомкнулись и женщина, резко развернувшись, пошла вперед, явно приглашая всех остальных последовать ее примеру. Валера порывисто повернул голову: ему яркой вспышкой показалось, что он услышал в оживших голосах и звуках голос Фрэнсис, но тут же отвернулся и слился с толпой, шагая через невидимый порог.

Отредактировано Valeriy А. Lagunov (2025-09-02 18:15:05)

Он не вернулся.
Ни когда она проснулась, ни когда остановился Хогвартс-экспресс, и студенты гурьбой повалили к выходу, таща за собой поклажу. Свой чемодан Фрэнсис доверила Тальгону, который воистину был сегодня ей за старшего брата. Не того, который избил её в Лондоне — а за того самого нормального, которого ей всегда так хотелось иметь рядом. Они оставили нетронутыми вещи Лагунова — всё, за исключением одного-единственного листка бумаги, который девушка молчаливо положила к себе в сумку, свернув его в тугой рулончик. Этот поступок она никак для себя не обосновала, просто забрала рисунок и всё.
В лодку они сели вместе с Кимом и еще несколькими ребятами — тоже в основном со старших курсов.
Сгущались сумерки. Вода казалась завораживающе-спокойной и почти совсем чёрной; оранжевые огни фонарей, закреплённых на носу скользящих по её поверхности лодок красиво отражались в озерной глади, придавая их торжественному ходу оттенок молчаливого праздника. Вот только Фрэнсис отчего-то вспомнился погребальный обряд и пышные, длинные процессии, сопровождающие умершего в мир иной. Вздохнув, она поплотнее закуталась в школьную мантию с кобальтово-синей подкладкой и вышитым на груди маленьким орлом.
До слуха то и дело долетали обрывки ни к чему не обязывающих бесед; где-то справа послышался смех, хорошо знакомый Лире — смех дружков Брэндона; а значит где-то недалеко был и он сам.
Как гиены, честное слово
Она отвернулась, бросив блуждающий взгляд в другую сторону и немного вдаль. И наконец, увидела его. Он сидел у края борта и смотрел на воду, даже не думая поднять глаза. Взглянуть на неё, хотя бы одним взглядом. Неужели она так много хочет?
Но вместо этого он протянул руку к воде и коснулся её спокойной глади; тихий, задумчивый и грациозный, словно черный лебедь. Родной и в то же время совсем чужой. Невольно она залюбовалась им, его отчуждённым молчанием, погруженностью в себя и в эту воду; его пластикой, в которой даже сейчас было что-то первозданно-дикое.
А потом пришло смирение. И чувство, что она должна отпустить.
И девушка медленно перевела траекторию своего взгляда вдаль, поверх стремящихся ввысь готических башен.
Зря она забрала рисунок. Нужно будет его вернуть.

*****

Большой зал светился огнями сотен, даже тысяч свечей, парящих в воздухе под высоким распахнутым ввысь потолком; дополнительный свет давали многочисленные стенные канделябры, полыхающие пляшущим пламенем. Над длинными, вытянутыми деревянными столами во всей красе развернулись широкие, расшитые драгоценными нитями полотна гербов — красный, с огромным вставшим на дыбы золотым львом Гриффиндора, жёлтый — с его мирным, искусно вышитым черной сверкающей нитью барсуком Хафлапафф, серебряная змея Слизерина на изумрудно-зелёном и наконец, глубокий синий, уходящий оттенком в кобальт — и на его фоне гордый бронзовый орёл, раскинувший могучие крылья над головами студентов. Сверкая и переливаясь искусной вышивкой, этот орёл словно придавал сил юной Фрэнсис, сидевшей сейчас аккурат под его крыльями.
Нужно быть сильной и стойкой, как говорил Брэндон. В этом он был прав.
Её кожа выглядела сейчас здоровой и ровной; за время, пока Лира спала в поезде, волшебная мазь сделала своё дело —  на лице не осталось никаких следов былого позора. Взгляд девушки был сейчас спокойным и ясным, с толикой философского равнодушия к некоторым окружающим; выборочно, конечно. Она старалась не смотреть в сторону Брэндона и его дружков, зато охотно переговаривалась с ребятами из когорты отличников и хорошистов. Благо, таких в Равенкло было большинство.  И вот сейчас, среди них она чувствовала себя на своём месте; и так же на своём месте — на её мантии — поблескивал значок старосты курса, наделяющий не только обязанностями, но и полномочиями снимать баллы. А ещё Фрэнсис наконец-то вспомнила о том, что хочет есть. Она ведь так и не ела ничего с утра, и даже чаю не выпила за всё время поездки в Хогвартс-экспрессе — спасибо мистеру Даффи.
Живот предательски заурчал — и Фрэнсис состроила недовольную гримаску; она бы с удовольствием принялась сейчас за жареного цыплёнка и тушеный картофель с тушёной же морковью и мясной подливкой, но сначала нужно было выслушать речь престарелого Диппета, а потом... сидеть голодными, пока шляпа распределяет новичков по факультетам было не обязательно.
И вот наконец Армандо Диппет — уже очень старый, худой и болезненный волшебник, закутанный в длинные темно-синие одежды, явно не без труда поднялся со своего места, чтобы произнести приветственную речь. По правую руку от него сидел профессор Дамблдор, которому в эту самую минуту что-то рассказывал тот самый Сэлби, бывший сегодня свидетелем безобразной драки в Хогвартс-экспрессе.* 
Где-то в глубине души Фрэнсис надеялась, что новый преподаватель передумает и не станет ничего рассказывать ни профессору Дамблдору, ни директору Диппету. Но вот он поднял свой колючий взгляд, и....

— Приветствую всех собравшихся под сводами школы чародейства и волшебства Хогвартс! — Голос Диппета был слаб, но усиленный заклинаниями, звучал достаточно ясно — Я рад приветствовать вас в стенах этого замка, давно уже ставшего для учеников и преподавателей не только местом работы и учебы, но и домом. Здесь мы узнаем не только о магии, но также учимся дружбе, взаимопониманию и прощению. Я призываю вас не забывать об этом и поддерживать друг друга в трудные моменты. Тогда новый учебный год будет полон волшебства, открытий и приключений.
Как вы знаете, в прошлом году я назначил заведующим учебным процессом профессора Дамблдора. Сегодня я с удовольствием объявляю его своим заместителем. Его мудрость и преданность делу помогут нам на пути к новым открытиям и росту.
Почти весь зал —  а особенно стол Гриффиндора — взорвался бурными аплодисментами. Фрэнсис тоже изо всех сил хлопала в ладоши и улыбалась — профессор Дамблдор ей нравился. И только за столом Слизерина хлопали вяло и вымученно, а то и вообще сидели, демонстративно сложив руки.
— В этом году мы принимаем в стенах Хогвартса пятерых иностранных студентов из Колдотворца. Я передаю слово профессору Дамблдору, который расскажет вам об этом подробнее.
И директор опустился обратно в резное кресло, на мягкую подушку с кисточками: приветственная речь явно его утомила.

*замечание согласовано с профессором Дамблдором

Отредактировано Francis L. Abberline (2025-09-05 22:40:14)

Когда он пересек порог Большого зала, то сразу понял, что тот неспроста получил такое название. Помещение действительно было огромным, Валере пришлось вертеть головой, чтобы охватить картинку полностью. Если бы его любимые рыцарские романы могли сходить с картинок книг и оживать, то это была бы одна из таких материализовавшихся иллюстраций. Потолок уходил куда-то в небо и сам же в него превращался, являя взгляду не своды, а темный ночной небосвод с рассыпанными по нему звездами. Мозаичные окна разноцветным калейдоскопом изображали животных в гордых позах: вставший на дыбы лев, любопытный барсук, гордый в своем величии орел и наконец изумрудная змея — символ мудрости и тайн. Эти же звери были изображены и на флагах, которые раскинулись над длинными столами, ломившимися от разнообразной еды. Валера даже не заметил, как свело желудок, пока он шёл вдоль них прямо к кафедре. На ней тоже стоял длинный стол - перпендикулярно остальным и за ним сидели почему-то хмурые люди. Педагоги. Так решил юноша и сам себе кивнул. Учителя всегда выглядят так, словно одномоментно готовы учить и наставлять, а еще войти в горящий дом, если будет нужно. Только один из них улыбался и его Лагунов узнал сразу.
Высокая и худая женщина, по всей видимости самая строгая из них всех, приказала — иного слова Валера бы не подобрал, так жестко и повелительно прозвучал ее натренированный голос, чтобы все, кто уже распределен, расселись за свои столы. Остальные прошли за ней дальше - прямиком к кафедре, в центре которой стояла трибуна в виде раскинувшей крылья совы.

Жестом женщина расставила шеренгу из поступающих вдоль стены - пятерых в синих костюмах и белых рубашках чуть поодаль, отдельно, а сама поднялась на кафедру и заняла свое место - пустующий стул с высокой резной спинкой по правую руку от улыбающегося профессора.
Окончив на время свои передвижения, Валера перевёл взгляд с лица преподавателей в зал. Стоя сбоку, ему было прекрасно видно все: и самого Альбуса Дамблдора, взявшего речь и говорившего красиво поставленным голосом, и раскинувшийся зал с сидящими на скамьях за столами учеников. Его взгляд искал ее и Лагунов бы огрызнулся, если бы сейчас кто-то сказал ему, насколько жадным был этот взгляд. Почему-то очень хотелось, чтобы и она повернула голову в его сторону.

Тогда он бы перехватил траекторию ее глаз наотмашь, удержал бы и завязал на крепкий узел, чтобы не отпускать уже никогда. Не допускать этой слабости, не искать оправдания в трусоватом решении сбежать и абстрагироваться. В конце концов даже это несло вред и гибель для тех, кто был ему дорог. Как бы сказал Игорь : «Куда ни плюнь...»
В памяти всплыла одна из костровых песен, которую старшие ребята пели под гитару в многочисленных походах и после Зарницы. Голосом Анастасийки в голове завертелись и зазвенели строчки...
«Скажи мне, гордый рыцарь,
Куда ты держишь путь?
Ведь правды не добиться,
А смерть не обмануть.
За честь и справедливость,
За безответный спрос
Немало крови лилось,
Немало лилось слез.
Камень-гранит
В поле лежит,
Выбрать дорогу камень велит,
Кого судьба помилует, кому поможет щит.
Вправо пойдешь -
Шею свернешь,
Влево пойдешь - сгубишь коня,
Прямо - спасешься сам, но убьешь меня.»
Пахло костром, лесом, сухими сосновыми иголками. Над головой, как и тогда, бесконечное звездное небо, разлитое с ладоней Бога от края горизонта и до края. Валере снова 12, он сидит на корточках у костра так близко, что жар от него жжет голые коленки, а отблески пляшут на руках и лице, становясь алой точкой в расширившихся зрачках. Он слушает песню и видит поле, огромный валун, испещренный символами и словами, слышит, как всхрапывает недовольно конь под седоком. Коню движение нужно - полет над полынью, осокой и дягилем. А наездник медлит. Он не может выбрать и повернуть обратно тоже не может. А что бы выбрал сам Валерка? Он скользит невидящим взглядом по кострищу, в сторону, где тихо звучит гитара. Она сегодня села не с ним, с девочками. Постеснялась. Но украдкой бросает косые взгляды и мимолетно улыбается. Валере тепло от этих улыбок даже больше, чем от костра. Так что бы он выбрал, будь он рыцарем?
«Камень-гранит
В поле лежит,
Выбрать дорогу камень велит,
Кого судьба помилует, кому поможет щит.
Вправо пойдешь -
Шею свернешь,
Влево пойдешь - сгубишь коня,
Прямо - погибнешь сам, но спасёшь меня...»

От взорвавшихся в зале аплодисментов юноша даже вздрагивает. Резко поворачивает голову в сторону стола, где сидели под флагом золотого Льва на алом фоне. Их счастливые и улыбающиеся лица так контрастировали с ноющей струной в груди самого Валеры, что он едва заметно морщится, отворачиваясь и тут — невзначай — замечает ее. И то, как она строит забавную гримаску, может быть, как и он, недовольная лишним шумом. Струна все еще вибрирует, но уже не ноет - просто звучит и Валере стоит труда оторвать этот пронзительный взгляд-выстрел от ее лица, когда профессор Дамблдор заканчивает свою речь приглашением учеников из Колдотворца пройти процедуру распределения на факультеты. Юноша не знает, в чем ее суть и как это происходит и поэтому даже хорошо, что сначала идет не он. Нужно внимательно все рассмотреть, чтобы когда настанет его очередь, не сделать ни одного лишнего движения и не обронить лишнего слова.
«Все правильно, Валерка, ты должен себя сберечь.» — вновь произносит прямо на ухо Иеронов. Слышно даже, как скрипнуло кресло под ним. То самое, с плоскими полированными подлокотниками. Именно в нем он сидел, когда они всем лагерем смотрели телевизор. Видимо предстоящее представление ветерану борьбы с интервенцией было весьма интересно.
Когда называют его фамилию, Валера покидает строй и ровным шагом идет на кафедру, минуя череду ступенек и стараясь смотреть только себе под ноги. Сначала он не заметил, что пальцы крепко сжаты в кулак, но, заметив, с усилием их расслабляет и протягивает руку профессору Дамблдору. Он не знает, принято так в стенах этой школы или нет, но там, откуда он приехал, вежливость значит очень много. Только бы голос не подвел.
— Здравствуйте. — он обращается одновременно и к тому, чью руку намерен крепко пожать, и ко всем присутствующим. Валера не в курсе, назначен он старостой над приглашенной группой или нет, поэтому просто по привычке берет инициативу на себя, как это бывало на всех пионерских, а потом и комсомольских собраниях внутри школы, — Меня зовут Валерий Александрович Лагунов. Я и вся наша группа очень рады, что приглашены сюда. Мы уверены, что этот опыт позволит нам расширить свои знания, как внутри школьной программы, так и в культурном, а так же языковом плане. Благодарим за оказанное доверие.
Нужно было бы улыбнуться, но Валера не улыбается. Наоборот, все его лицо собрано, как и тело. Даже тот факт, что приходится опуститься на стул, не расслабляет ни одну мышцу. Это состояние он очень хорошо знает - состояние готовности ко всему. Готовности действовать моментально, на оголенных инстинктах. Не выдать себя. Сохранить. Выжить. Любой ценой.
Иеронов довольно схлопывает ладони, улыбаясь и откидываясь на пеструю матерчатую спинку кресла. Валера не смотрит на него. Его голубые глаза уже нашли свою цель и вцепились в неё, завязывая, как он себе и обещал, морским узлом.

Интерлюдия

«Теплое, млечное - бесконечное
Губами-пальцами спаяно в вечное.
Спаяно, сковано - окольцовано
Тросами, нитями - по наитию
Крепче нас свяжет то, что невидимо.» (с)

***
Если взгляд может быть водой, то он — вода.
Течёт по воздуху, переливаясь из его глаз в её, словно струя кипятка, обжигая радужку и заставляя зрачки расширяться, напитываясь влагой... Разбухая и сочась, будто сок из перезрелого фрукта, сжатого в кулаке. 
Если взгляд может быть электрическим током, то он — ток.
Искрит. Гудит. Вибрирует и бьет разрядом, охватывая ее всю в объятья силового поля — накрепко, как могли бы обнять его руки.
Если взгляд может быть лентой, то он — лента.
Алая атласная лента, обвивающая встречный взгляд — в тридцать три кольца, гибкой змеёй с шелковой холодящей чешуей, завязываясь в тугое сплетение, чтобы дрожали нервы, растворяясь от соприкосновения этих сфер. Дрожали и взрывались, рождая вселенную где-то на пересечении траекторий их глаз.
Если взгляд может быть эмоцией, то он — эмоция.
Такая громкая, что спорит криком с тишиной, заставляя хрусталь души звенеть и покрываться паутиной трещин. Еще на пол тона выше и разлетится вдребезги, на мириады острых осколков-слез, ранящих щеки карминовой влагой.
Если взгляд может быть манифестом, то он — манифест.
Бесконечный и упрямый, ударяющий молотом, бьющий набатом в такт взбесившейся от молчания на виске жилке. Испещренный письменами — справа налево, слева направо, поперек и вверх тормашками, в зеркальном отражении и истекающий анаграммами и одним единственным заявлением — как ударом наотмашь, как пощечиной — хлестко, резко, почти протестом — сливаясь своей синевой с чужой болотной зеленью — в поцелуе.
Ты принадлежишь мне.
Ты — моя.
Не только взглядом.
Целиком.
***

«Твои губы — поцелуем-сургучом.
Твои руки — обовьются строгачом.
Мне б бежать, не веря компасам, часам
Сразу к двум далеким снежным полюсам...» (с)

Отредактировано Valeriy А. Lagunov (2025-09-08 00:44:44)

Он что-то с ней делал. А что делала она с ним?
Его взгляд давно научился не моргать. Не прерывать эту невидимую нить, не резать ее веками, завязывая узлом на кончиках густых подрагивабщих ресниц.
Вот и сейчас Валера не моргает. Его глаза неотрывно следят за движением ее руки, пока она медленно расстёгивает одну пуговицу, а затем вторую, обнажая хрупкую шею и ниже — там, где в свете тысяч парящих свечей ловит блик серебряное распятие. Его взгляд спотыкается о него. Все тело напрягается сильнее и приходится сглотнуть ком, внезапно застрявший в горле. Нет, Валера не вскакивает со стула, не оскаливается, не бежит прочь из зала, лишь бы не видеть измученное лицо распятого Христа, на которое из под тернового венца стекает кровь.

Кровь... Ее шея создана для твоих поцелуев, Валера. И рано или поздно ты сорвешься.

Значит он все еще наблюдает. Не ушел, не умер, не сгорел в том чертовом костре. Он все еще в своем излюбленном кресле с гладкими подлокотниками, а где-то на фоне давно шипит телевизор. Все еще держит ладони слитно, сцепив в замок узловатые старческие пальцы. Все еще доволен им...

Но ничего этого нет. Валера не делает ни единого лишнего движения. Только один упрямый мускул дергается на его лице, будто от укола в сердцевину нерва. И все. Мимолётная слабина в каменной броне собранного в кулак тела. Но даже это становится неважным, когда она легким движением распускает волосы и те рассыпаются по её хрупким плечам, словно живой водопад из пепла и хрусталя. Валере даже кажется, что он слышит их звон — переливы сотен тончайших арфовых струн, перебираемых умелыми длинными пальцами. Эти пальцы могли бы быть его, если бы он разрешил себе эту смелость.
За призрачной и чудесной музыкой он не сразу замечает иной звук — звук голоса. Валера поднимает глаза вверх, туда, где сейчас находилась шляпа. Юноша не в курсе, как нужно отвечать на ее вопросы, но интуитивно догадывается, что разговор этот только между ними двумя, а значит можно не напрягать связки и отвечать образами. И он отвечает.
Сначала весь мир — это тьма. Она густая, как деготь, сочится, струится, наплывает сама на себя, будто вязкая черная лава, ложась где-то у ног набухшими движущимися складками. Потом в сердцевине появляется точка. Кажется, будто полотно тьмы проткнули иголкой, впуская микрон света и он режет ее тонкой нитью, как сливочное масло. Точка увеличивается, превращаясь в луч, а потом ткань резко рвется, оплавляясь по краям и внутри этой тьмы взрывается солнце. Миллионами осколков. Они разлетаются в стороны, как стекольное крошево, но присмотрись, и не осколки это вовсе — тысячи тысяч светлячков, парящих в густом дегте, смывающим черноту росчерками легких крыльев, оставляя узоры из лучей на гобелене. Линии света сплетаются, соединяются, а потом расходятся, но только, чтобы вновь собраться воедино, очерчивая образ. Сначала это только абрис, как карандашный набросок, наскоро и размашисто перенесённый на бумагу, лежащую на коленках. Но потом набросок обрастает деталями и все они, как один — о ней.
О ее волосах, изгибе бровей, о выступающей косточке ключицы, явившей себя на миг, когда узы пуговиц уже не сдерживали натиск враз ставшей ей тесной груди. Они о ее губах, сочных, спелых, с чуть потрескавшимися морщинками, таких живых и мягких, как клубника. А еще они о ее глазах. Тех самых, которые не имели дна, пожрали бездну, болота и всех демонов, живущих в нем. И заодно его самого — упрямого и хмурого, привыкшего за молчанием и стиснутыми зубами прятать и стоны свои и крики, и мольбы.
Валера не знает, что такое Слизерин. Не знает он, чем тот отличается от Гриффиндора или Хаффлпаффа. В сущности ему все равно, как звучат наборы букв и что они в себе несут. Главное, чтобы он мог видеть ее. Слышать ее. И может быть даже когда-то взять за руку. До того, как мир схлопнется для него до размера игольного прокола во тьме.
Он задаёт Шляпе всего один вопрос, продолжая смотреть вперед и все так же забывая моргать.

Где я должен быть, чтобы она осталась жива?
Это — главное. Все остальное — тени и прах. И их в мире Валеры было уже достаточно.

Валера его конечно слышит. Этот тихий повторяющийся шелест. В его сознании он звучит намного громче любых набатов и взорвавшихся внезапными криками и аплодисментами ребят за столом под голубым знаменем с орлом.
Рядом...
Лагунов криво усмехается. Он уже был рядом. Настолько рядом, что она залезла ему под кожу. В мысли. Текла по его новой крови, когда он отдал за ее жизнь кровь старую. Это не помогло. Стало только хуже. Стало никак. Она в могиле. А он здесь. Сидит на этом стуле, под этой странной и даже смешной шляпой и снова тонет. Вот только уже в других глазах — чужих, ставших в моменте родными. И ему ни капли не смешно.
Ничего не остаётся, как согласиться. Раз артефакт считает, что нужно быть рядом, значит нужно? Это не смирение. Валера не умеет смиряться. Это принятие ситуации, разрешение ей случатся так, а не иначе. Хотя бы до момента, когда можно будет переломить ход вещей, как сухую ветку о колено. Да будет так. А он будет рядом.
Кто-то убирает с его головы Шляпу, кто-то хлопает. Он встает и поворачивает голову — преподаватели, как один, смотрят на него с одобрением. А тот странный профессор все еще улыбается. Валера кивает в ответ и уверенно спускается вниз, чуть опустив голову и следуя к столу под нужным флагом с идеально ровной спиной. Со стороны может бы показаться, что это не человек, а грациозный и пластичный робот. Но те, кто его знал, никогда бы так не подумали. Те люди давно поняли, что скрывается по ту сторону его взглядов и движений. Но тех людей здесь нет. Их вообще больше нет — они замолчали навсегда.
Рядом — значит рядом.
Он подходит к Фрэнсис вплотную, останавливается и смотрит сверху вниз. По обе стороны от девушки места уже заняты, но Валера никогда не был стеснительным или нерешительным. Будь он таким, то не выжил бы в «Буревестнике». С непроницаемым лицом он переводит взгляд на сидящего рядом.
— Разрешите? — на «Вы». Безукоризненно вежлив. Спокоен. Отстранён. Ничто в звучании его голоса не выдает глубинный подводный шторм, бушующий под слоем из синей ткани пиджака, белоснежной и застёгнутой на все пуговицы рубашки и под самой кожей. — Если Вас это не затруднит.
А если затруднит, то я помогу Вам подвинуться.

А потом он соскальзывает взглядом на лицо Фрэнсис — никак не может удержаться, как на ледяной горке, когда одна нога уже на полированной глади, вторая все еще вгрызается в снежный наст, а рукам просто не за что ухватиться. Только протянуть ее вперёд. И произнести.
— Я рад, что оказался на твоем факультете. — и уже тише, на грани шепота, наверное одними губами — Ты же меня звала и я услышал.
Ты в опасности...
Беги.

Я справлюсь. Обязательно справлюсь. Всегда справлялся и сейчас тоже справлюсь.
Валера видит ее дрогнувшие брови и мягкую открытую улыбку, ощущает тот поток тепла, которым она щедро его осыпает и как же ему хочется быть в ее глазах героем. Но он не герой. Совсем. Простой парень с непростой судьбой. Совершающий много проб и ошибок — последних даже больше. И вот сейчас он тоже ее делает. Роковую ошибку, грозящую стать фатальной для них обоих. Но о себе Валера не думает уже давно, зато ее неистово хочет сберечь.
Тогда зачем он сейчас подошёл? Зачем встал рядом и так близко, что можно дотронуться костяшками пальцев до ее щеки, даже не вытягивая руки? Зачем он мучает ее и проверяет на прочность себя? Очередная самонадеянность, которая едва уловимо пахнет смертью.
— Да. Звала.
Значит не показалось. Значит действительно творилась какая-то магия и эти потоки воды, тока, извивы атласных лент и грохочущий протестом манифест — все это правда. Их взгляды действительно сливались в один и переливались друг в друга, словно жидкость сообщающихся сосудах. Значит зверь внутри него не ошибся, выбирая жертву. А она уже под его кожей и что теперь с этим делать юноша не знал.
Даже когда вереница людей сдвинулась в сторону, словно волна, отхлынувшая от берега в едином порыве, он все еще медлил. Не садился, просто стоял и продолжал смотреть на нее, как зачарованный. И только касание к его руке разорвало ткань реальности в клочья. Весь мир будто взорвался и осыпался пеплом, растворяя картинки и лица, кроме одного. Зрачки у Валеры резко расширились и тут же сузились в игольное острие, царапая глаза изнутри. Хотелось зажмурится и снова бежать без оглядки, но она не останавливается — ее пальцы переплетаются в замок с его и тянут на себя. Не сильно, но этого достаточно, чтобы ставшие ватными ноги подкосились и он как-то резко и неуклюже сел на свободное место рядом. Зверь внутри скулил и скалился, покусывая прутья грудной клетки. Он словно предвкушал то, что ему никогда не достанется. Он не терял надежды. В этом они с Валерой были похожи.
— Что?
Собственное имя обжигает, как раскаленный металл, прижатый к коже. Щеки не вспыхивают только потому, что, кажется, вся его поганая кровь сейчас пульсирует в висках и в чуть подрагивающих пальцах. Они смеют все еще быть в этом замке. Они смеют больше — едва ощутимо сжимать чужие тонкие пальцы в ответ. Когда-то Валера читал, что самая кровавая битва — это битва разума и сердца. Единственный поединок, где никогда не бывает победителя. И он всегда ведётся не до первой капли крови, а до последней.
Где-то на заднем фоне слышны голоса и зал снова охватывают чужие крики и хлопки. Распределение продолжается. Жизнь продолжается. А он замер во времени, растворился в этом касании и все вокруг словно огибает созданную ими систему из двух координат и параллельных, которые на зло всем законам наконец пересеклись. Схлестнулись. Окольцевались.

И нет ни пыльной вечности,
Ни дали бесконечности.
Нет ничего вообще
На сотни лет вокруг.
Да и зачем?
Когда две теплых, близких нежности
Рождают новый мир сплетеньем своих рук?

Но даже самая сладкая пытка становится рано или поздно невыносимой. Он поворачивает голову и пытается сфокусировать взгляд на столе. Из размытых цветных пятен выплывают тарелки с едой, стаканы и кувшины. Вот изогнулся в своей желтизне банан. Вот лоснится от жира бедро индейки. Вот исходит ароматным сливочным дымом какой-то напиток, похожий цветом на знакомый ему с детства гоголь-моголь. Резко начинает мутить и Валера поднимает взгляд выше, сталкиваясь им с каким-то мальчиком. Тот смотрит, не моргая и явно заинтересовано. А длинный ли у него язык? Интересно, а если его вырвать, то сколько сантиметров покажет линейка? Двадцать пять? Или все тридцать от кончика и до самого корня.
Эта мысль становится катализатором. Она — красный флажок, за которым начинается ад.
Валера мягко, но уверенно высвобождает свою руку и упирается запястьями в белоснежных манжетах о край стола, внезапно ставшим острым, как нож. Упирается с нажимом, которого никто не видит, занятые едой, собой, друг другом — чем угодно, но не тем, как скрипнули его зубы, когда он в секунду сжимает челюсть и как дрогнули на мгновение глаза. Кажется, еще немного и белизна ткани окрасится в алый. Все это юноша прячет за словами, как за ширмой. Слова у него всегда получались собранными и лаконичными. Но даже так в них сквозит забота.
— Ты ведь так ничего и не поела, да? — Валера все ещё смотрит на любопытного однокурсника, явно давая понять, что его интерес здесь лишний и неплохо было бы сместить траекторию глаз в другую сторону,  — Что ты хочешь?
Эта короткая реплика заставляет уголки губ чуть изогнуться. Можно подумать, что они за новогодним столом и через пять минут зазвучат Куранты и нужно будет срочно разливать по фужерам шампанское, пока кто-то пишет на листочках желания и сжигает их от огня свечей, чтобы потом бросить пепел в фужер и выпить. Иначе не сбудется. Пять минут и раздастся гимн, все встанут в почтительном молчании — счастливые, с радостным предвкушением нового этапа в своей жизни. Действительно, чем не Новый Год? Чем не новый этап? Вот только негде загадать желание и сжечь бумажку. Вместо этого у Валеры жжет в груди и вспоминаются слова Лёвы: «Возьми свое сердце, зажги его смело...»
Ты был прав, друг, нас с детства учат умирать.

Отредактировано Valeriy А. Lagunov (2025-09-09 23:11:09)

Меньше всего Валере Лагунову хотелось сейчас есть. Но надо было чем-то занять руки, губы, голову наконец. С того момента, как она вошла в купе поезда и до момента, когда он сел рядом на лавку, все его мысли носились в каком-то сошедшем с оси колесе. Все путалось, смешивалось и проливалось вовне хаотичными поступками. Эмоции были выкручены на полную, по струнам души словно били ошалевшие пальцы, раз за разом в исступлении пытаясь порвать их. Валере казалось, что некоторые даже порвались и их отдача очень больно полоснула по и так рваной душе. Его удивило, что они нашли в ней нетронутое место.
Празднично накрытый стол был плохим отвлечением, но это было хоть что-то. Взять в руки ложку или вилку, вместо ее пальцев, сейчас казалось идеей рациональной и правильной. Они должны охладить горящую кожу и выдержать натиск его пальцев, когда он с силой сожмёт металл. К тому же девушка и впрямь за целый день ничего не съела и он, вместо того, чтобы оберегать, как и хотел, когда увидел отметины на ее красивом лице, высыпал на ее голову ворох лишних проблем. В этом он был мастер.
— Нет ничего важнее твоей жизни. — чуть севшим голосом твердо отвечает юноша. Голос редко подводил. Голос держался ровно, как и его спина. — А есть мы должны, чтобы жить. Приятного аппетита.
Он резко перехватывает у нее блюдо с индейкой и пододвигает его сам, расценив, что оно слишком тяжелое. Потом приподнимается с лавки, чтобы достать до кромки высокого блюда, доверху наполненного салатом, и тоже ставит перед ней, разменивая место с тарелкой для фруктов. Все это занимает не больше пары секунд. Его движения выверенные и чёткие, он словно заранее знает вес и диаметр всего, что находится на этом длинном — словно бесконечном — столе. Он не задел рукавом пиджака ни один из стаканов или причудливых съедобных композиций, ни громыхнул посудой, ни пошатнул башню из цветастых конфет.
Я вот три года уже не ем. Потому и не живу, а существую. А как бы я стал жить, если бы начал есть?
Эта внезапная мысль его ужасает. Она не его. Нет. Это снова Иеронов. Или его кровь. Или навязчивый шепот «отца» Глеба, зудящий, как червоточина и трусливо прикрывающийся его собственным голосом. Вдвойне ужасает то, что Валере показалось, будто он произнёс это вслух. Он бросает быстрый косой взгляд на Фрэнсис, но та вроде бы занята здешним гоголь-моголем и никак не отреагировала на крамолу, пронесшуюся метеором у него в голосе. Значит не озвучил. Или она просто не расслышала? Или расслышала, но сделала вид, что нет? Игорь ещё в «Буревестнике» сказал ему: «Ты псих, Лагунов. А с психами нужно играть в их игры. Так что пошли искать этих твоих вампиров».
Лучше бы мы их не искали. Лучше бы я просто сошел с ума, но остался человеком.
Все ели. Даже преподаватели. Все общались, смеялись, говорили о чем-то взахлеб и не захлебывались, как он, потоком своих взбесившихся мыслей и эмоций. Под столом он вдруг почувствовал, как ее коленка невзначай дотронулась до его и следом Валера резко полу развернулся к девушке, даже не заметив, как плечом потеснил сидящего рядом парня.
— Ты ведь староста, верно? Расскажешь мне про это место? А еще мне нужны короткие маршруты в самых проходимых точках. — он чуть нахмурился, понимая, что сказал, наверное, сложно и поэтому добавил, — Я имею ввиду, покажешь мне коридоры, проходы, кабинеты и помещения, которые понадобятся для того, чтобы пользоваться ими во время учёбы? — понятнее не вышло и он просто посмотрел на нее, снимая очки, словно стекла мешали девушке разглядеть в его глазах правильную — понятную — формулировку. Только сейчас он заметил, что одна дужка замотана синей изолентой и Валера спешно пальцами попытался это скрыть, как и свое смущение от подобной неаккуратности. Впрочем, она скорее всего и так давно решила, что он чокнутый. Так даже лучше. Проще? Легче?

«Вместе легче, Валер...»

Нет, Настя, если бы в свое время ты решила точно так же, то ты была бы жива.

— Тебе не холодно? Здесь сквозняк.

Валера сильно сомневался, что ему понравится Хогвартс. Он ему уже не нравился. Перспектива остаться надолго в замкнутом пространстве с кучей народа все явственнее стала напоминать ситуацию в «Буревестнике». Там тоже была отдельная территория, никуда нельзя было уйти, никому — приехать без разрешения. Идеальное место, чтобы построить себе новый пищеблок. Вечный. Как забавно, что он провел эту аналогию только сейчас. Или что только сейчас она ему не понравилась.
Юноша мимолетно усмехается, бросая косой взгляд на сидящего чуть поодаль рыжего и убирая сложенные очки во внутренний карман пиджака. Тот уж точно ни в чем себе не отказывал и удар головой никак особенно на его аппетит не повлиял. Несмотря на малый рост, ел этот парень за троих и еще того парня впридачу. Увидев достаточно, Валера снова поворачивает голову к Фрэнсис и отмечает, что она не удивлена его догадливостью по поводу ее роли на курсе. 
— Это из-за него? — Лагунов даже не уточняет, про что спрашивает. Он уверен, что девушка отлично его понимает и короткого кивка головы в сторону цели достаточно, — Не уверен, что это хорошая идея. Знаешь, — он почти с отвращением насаживает кусок буженины на вилку, но не может пересилить себя и отправить его в рот. Так и держит вилку в пальцах, смотря на Фрэнсис в упор, — Я тоже дважды порывался отказаться от роли старосты. Но в конце концов понял, что... — он на секунду задумывается и едва видимо улыбается, вспоминая строчку из песни, которую иногда пели под гитару у костров, — «Все тьмою объято, но, Господи Боже, ведь если не я — то кто же, то кто же?»
Решив, что он сказал достаточно, Валера замолчал. Вилка все так же висела в воздухе, удерживая на себе вес одинокого куска мяса, словно была алебардой, победившей врага. С него не тек жир, как с кусков индейки, которые некоторые любители наесться отправляли в рот один за другим. Он даже почти не пах. Для Валеры. Намного ароматнее для него были сейчас запах ее волос и кожи там, где ее не прикрывал ни воротник рубашки, ни ткань мантии. Она все меньше напоминала ему Настю, но не переставала нравиться. Это заставляло юношу чувствовать себя еще более погано. В конце концов сдавшись, он аккуратно кладет вилку на край тарелки, от чего та тихо звякает.
— Всегда ли я перемещаю предметы в пространстве, не уничтожая их молекулярную структуру? — голос звучит тихо и ровно, скорее, даже надо напрягать слух, чтобы в неуёмном гомоне расслышать сказанное и тем более, чтобы уловить в сказанном теплую улыбку. Она не перетекает на его губы, но все равно ощущается. Как лёгкое прикосновение ладони к щеке. — Или ты имела в виду что-то другое?
А еще она отвечает, что ей не холодно. Что сквозняк будто бы не достает до ее миниатюрной фигуры и Валера внимательно осматривает ее, соскользнув глазами из ее глаз ниже — охватывая взглядом уже всю чужую фигуру в целом. Он наоборот чувствует вороватые порывы холодного воздуха, гуляющего в большей степени под столом и обвивающего ноги.
— Просто твои пальцы в моей руке враз стали холодными. Если замерзнешь — скажи. Я накину на тебя свой пиджак.
Да, сидеть за столом в одной рубашке было неприлично. Вдвойне неприлично было представать в таком виде перед преподавателями и за праздничным столом. Но однажды отец сказал ему, что, выбирая между этикетом и долгом, нужно всегда выбирать долг. Вернее, даже не так. Нет тут никакого выбора и быть не должно.
— Так с чего мы начнем нашу экскурсию?
Валера всерьёз надеялся, что прогулка по новому месту сможет его отвлечь. Так или иначе, но даже в тех злополучных поездках и погонях, что случались с ним, пока он искал стратилата, перемена обстановки, резкие виражи в реальности и ситуациях помогали ему не зацикливаться на том, что «всегда плохо». Он почти мог переключиться с ноющей зубной боли на все новые и новые действия. Его вел долг и он шёл. Нельзя было сесть и раскиснуть. Он был обязан идти, бежать, беспрестанно куда-то ехать или кого-то догонять. Такая бешеная раскадровка и ритм не устраняли боль, но помогали не думать о ней постоянно. Вот и сейчас он думал и надеялся, что даже в месте, которое так похоже по своей структуре на пионерский лагерь, ему удастся сделать рокировку и поменять местами «плохо» и «терпимо». По крайней мере он точно готов рискнуть.

Отредактировано Valeriy А. Lagunov (2025-09-12 23:34:31)

Он всегда говорил честно. Или не говорил вообще. И давно понял, что таким, как он, лучше держаться особняком. Правда мало кому нравилась. Вернее, почти никому. Это была такая вещь — почти как физика за девятый класс: ты ненавидишь ее до тех самых пор, пока не начинаешь понимать. Потом твоя любовь растёт по экспоненте, приближаясь к лемнискате. Правда почти никогда не гладит по шерсти. Ее предназначение в другом. Давать импульс. Протирать запотевшие стекла. Иногда — не давать тебе сдаться. Но чаще всего правда — ориентир во тьме. Невидимый компас, который помогает не сбиться с пути и не заблудиться в жизни. Но она все равно большинству не нравилась. Вот и сейчас он говорил с ней честно, но ей что-то казалось странным, неправильным. Может даже неуместным. Валера читал это не только во встречном взгляде — совсем уже не таком, каким он был в тот миг их незримого поцелуя. Он считывал эту вибрацию и в ее позе, в линиях и изломах движений. Вся эта девушка словно являла собой одновременно  непринятие и надежду. Лагунов спокойно встретил этот взгляд. Шторм, бившийся о внутренние волнорезы и постоянно достигавший глаз, словно бы слегка прижимал уши, когда слышал ее голос.
— Дело не в этом. — можно было бы по привычке на этом и закончить свой монолог. Чарующий дурман и ощущение, что она его понимает с полу слова прошли. Но почему-то хотелось, чтобы они вернулись. — Просто, если хочешь сделать хорошо — сделай это сам. Никто, кроме тебя, не знает, как надо. Я говорю не о незаменимости, а о том, что полагаться стоит только на себя.
Можно было бы продолжить и развить эту мысль. Растянуть ее, как запутавшуюся в самой себе новогоднюю гирлянду. Но Валера не развивает. Все остальное банально и просто. В его мире эта гирлянда не запуталась, а аккуратно сложена в коробку. Не то что он сам.
Слова о Брендоне — том самом рыжем, который, похоже, проголодался за этим столом больше всех — заставляют периферийное зрение запечатлеть его в живой линии тел. Прерывать контакт с девушкой совершенно не хотелось, но инстинкт среагировал сам. Впрочем, угла обзора было достаточно, чтобы выхватить из целой картинки угловатое мальчишеское плечо и на этом Лагунов успокоился, решив, что тот больше занят едой, чем представляет угрозу.  Успокоился настолько, что в следующий миг касается другого плеча, накрывая его ладонью. Уверенностью и поддержкой.
— Тебя не должно это так задевать. Этот парень уронил не твой авторитет, а свой. Его агрессия — результат страха. А любой страх — это слабость.
А любая слабость — это брешь.

« — Ты не за себя боишься. За него. Люди... Такие предсказуемые со своими привязанностями и слабостями.
— А у тебя совсем нет слабостей?
— У меня? Нет.
— Самоуверенность. Вот твоя слабость.»

Он вспоминает про свои страхи, которые слабости. Он слаб перед Иероновым? Слаб перед самим собой? В каких местах броня уже пошла трещинами и в каком моменте разлом станет фатальным? Ничего этого Валера не знал. Кроме того, что должен бороться и дальше. И она тоже должна.
— Я не знаю, как старост выбирают у вас, но у нас — это акт доверия. Я бы ни за что не решился его не оправдать.
И это тоже правда. Да, нелицеприятная. Да, возможно звучащая обидно. Но иногда пощёчина правды намного полезнее поцелуя лжи. В этом Валера был уверен.
Ее последний вопрос звучит, как маленький шантаж. Это заставляет юношу мягко улыбнуться. Новогодний флёр тоже растворяется, оставляя после себя новые декорации. Сейчас, наоборот, отчего-то кажется, что это пушкинский пир во время чумы. Или на ее кануне. Но это уже совсем неважно. Особенно, когда она вот так смотрит на него — как море, которое с натиском присваивает себе берег, а затем, на выдохе, освобождает его от себя. Но только до следующего такого натиска, который, возможно, будет еще более напористым. Валера склоняет голову к плечу и просто отвечает.
— Она уже у меня есть.
И в этой фразе все. И про море и про берега, и про миллионы рассыпавшихся по песку жемчужин, отливающих перламутром. Она о потерях и находках. О ноющей где-то между ребрами тоске и пенных гребешках волн, пытающихся омыть сердце и унести эту боль прочь. А еще она о правде, протянутой на ладони взгляда, словно гудящая спиральная ракушка.
— И я бы не хотел ее потерять.
Заметив, что девушка осушила стакан больше, чем на половину, Валера молча поднимается и тянется за кувшином, поймав отражение свечей полированной поверхностью пуговиц на рукаве пиджака. Янтарная жидкость льется из носика прямо в прозрачность стекла, образуя шапку из пены. Нет, не морской. Эта пена терпкая и ароматная. Почти что сливочная. К сожалению, такая не смывает накипь с ребер. Он пару раз пробовал.
— Так куда мы с тобой пойдем? — произносит юноша, возвращая кувшин, а затем и себя на место.
Особенно после того, как я предложил тебе держаться от меня подальше, а потом сам же сел рядом. Начнем с психушки? Интересно, а она здесь вообще есть?

Отредактировано Valeriy А. Lagunov (2025-09-14 03:23:09)

Нож для масла плоский и тупой, нож для сыра плоский и заостренный, ложка для сметанки - чисто зеркало для девицы-красавицы.
"А вот ложка для рыбы прямиком из ада...Черт!" - Брандон раздраженно, но очень аккуратно и тихо шикнул себе под нос. Мероприятие такого масштаба, помноженное на нарушение, совершенное им, помещенные в скобки и возведенные во вторую степень 2ВФ...и мы получаем...
"Ложку вместо вилки, черт бы ее подрал!.."
Брандону было очень плохо. Он налегал на третий кусок стейка, заедая его разной зеленью. Голова не кружилась, не болела. Не было обидно за ситуацию, коих подобных собралось множество за недолгую жизнь. Но эти... Эти две штуки его пугают. Брандон ни раза не позволил себе взглянуть на парочку напротив. Соединившись каким-то неведомым судьбоносным случаем вместе, они, словно шоколадный черкаш на его белоснежных, выглаженных подноготных. Трусы вообще гладят? Он никогда у матери об этом не спрашивал...
И вот этот химический союз сидел напротив него и делал ему инфузию. Мало того, что очкарика направили, КАК НАЗЛО, к ним, так еще и сейчас напротив сидели. Благо не пытались заговорить, продолжая конфликт.
Нет, вы не подумайте, Брандон совсем не чувствовал к этим двум искренней ненависти и не делал кровными врагами, но, ЧЕРТ ДЕРИ, они сидят, как будто не при делах, и бесконечно нудно о чем-то болтают, слюнтяи! Им что, абсолютно все равно, что их могут выгнать? Им все равно, что еще первый день учебный даже не начался? Им все равно, что в Ирландии не спокойно, и он может поехать обратно буквально в эпицентр войны?! Да если его выгонят, он их всех с собой утащит. Он спрячется где-то на территории Хогвартса, выучит самые стрёмные заклинания и будет их применять, сводя этих любвеобильных с ума!
О сколько же волевых усилий сейчас требовалось, чтобы не погнуть в руке вилку, скидывая агрессию на жевание мяса. (он же специально ел именно его, так как рыбу агрессивно не пожуешь).
"Нет-нет-нет. Сейчас нельзя привлекать к себе внимание. Наказание зависит не от тяжести преступления, а от судьи. Поэтому характер судьи роляет ситуацию. Господи, хоть бы отпустило, пожалуйста, просто дальше учиться. Я же ни в чем не виноват. Инкриминируют мне еще драку, а эти двое из ларца всё подтвердят и на меня скинут..."
Брандон шмыгнул носом, не давая себе распаниковаться. Как же дождаться момента, чтобы это все закончилось. Как же время еле-еле бежит. Как же бесит эта парочка. Как же тяжело жить Ирландии в окружении недружественных государств и государств, которые вообще не интересуются судьбой маленькой, но гордой страны...

Взгляд профессора и впрямь скользит по головам; Хогвартс — его вотчина, и он давно уже негласно отвечает за безопасность внутри этих стен. Защитные барьеры, которые не в силах преодолеть никто, даже талантливейший из талантливейших магов планеты — дело его собственных рук; но уж конечно, безопасность школы на этом никак не заканчивается. Без железной дисциплины и надзора весь этот гремучий коктейль, состоящий из юных магов самых разных формаций и характеров, попросту взорвётся; ведь магия — сама по себе нестабильна, стихийна и весьма опасна. Поэтому в Хогвартсе не просто учат магическим премудростям — здесь молодому магу объясняют, что именно с ним происходит и учат это контролировать. Чтобы он мог сохранить адекватность и магическую дееспособность, а уж потом... только потом можно постепенно наращивать магический потенциал. Если этот потенциал слишком сильный, то вместе с шансами на величие подросток получает не менее реальный шанс на Азкабан или больницу Святого Мунго.
Своих детей у Дамблдора нет; отчасти поэтому он считает ими всех учеников, собравшихся в этом зале — так или иначе. Он отвечает за них. А потому охватывает огромными невидимыми крыльями весь этот зал разом, простирая внутрь длинные, незримые глазу лучи-импульсы, считывающие не только общий фон, но и отдельные мысли; подобно сканирующему полю, он осязает сразу всё — и в то же время замечает точечные яркие вспышки восхищения, удовольствия, страха за своё будущее; злости. Последней — ничтожно мало, и она не выглядит хоть сколько-нибудь серьёзной. На секунду его взгляд пересекается с пристальным голубым взглядом Валеры Лагунова из СССР; и по тому, каким был этот взгляд, Дамблдор понял, что этот юноша понял. Но может быть, не в полной мере осознал. Улыбка на губах профессора ни на секунду не поменяла оттенка; и только серо-голубые глаза под половинками очков слегка сощурились, рождая лучащиеся морщинки в уголках.
— Не единственный
— Да, Валера. Ты не один.
И он, не задерживаясь особо, двинулся дальше, касаясь невзначай рыжей макушки одного из главных виновников завтрашнего разговора; его мысли были подобны пляшущей серой ленте, то окрашивающейся в чёрный, то вспыхивающей прожилками зелёного и красного. Мальчик волновался, переживал за своё будущее, и пожалуй, был одним из самых ярких пятнышек в этом зале, чем вызывал у профессора симпатию. Даффи всегда был очень искренним студентом и большая часть его проблем вытекала из привычки так же искренне озвучивать всё, что приходит в голову.
— Не волнуйся. Всё образуется.
И он вновь обернулся к профессору Сэлби, который как раз спрашивал, когда дисциплинарная комиссия рассмотрит сегодняшний инцидент в поезде. Хорошо бы сделать это сразу после праздника, чтобы чего доброго, первая же ночь не принесла школе какой-нибудь международный скандал. Альбус лишь безмятежно улыбнулся, при этом стёкла его очков-половинок лукаво блеснули.
— Завтра. Ни к чему портить на ночь настроение. Это плохо сказывается на сне и аппетите. Попробуйте лучше этот шербет, я очень вас прошу. Он изумителен.
И профессор, обожающий сладкое, щедро запустил десертную ложку во взбитые сливки.